Под маской героини исповедуюсь я сама, и кто знает, если бы у меня была счастливая семейная жизнь, нашлись бы проникновенные слова, парадоксальные мысли и "ходы", которые вырывались в ролях и оставались на экране? Если бы после посмертной реабилитации свекра - Бориса Пильняка - я впустила в свою жизнь трагедию народа на сто процентов -- нет, ничего бы я не сыграла. Не было бы ни "Карнавальной ночи", ни "улыбки без сомненья" - одни горькие сомнения. А как же 1 Мая? Самый светлый праздник! А как же "за Родину, за Сталина"? А Победа? Все тогда смешалось в моей темной совковой голове...

Когда сегодня по ТВ идут программы "Как это было", "Совершенно секретно", я жадно вглядываюсь в лица свидетелей прошлых событий. Но ни хроника, ни их воспоминания не воспроизводят страха, который въелся в поры, сосуды. Что такое в 58-м оглушительная статья в газете? А тем более фельетон... Это тихая одиночная камера. Тихая, потому что замолкает телефон. И друзья проверяются лишь тем, постучат они к тебе или навсегда исчезнут...

Мое уничтожение началось с вечно молодой газеты "Комсомольская правда". Я вместе с советским народом верила в дух юного бесстрашия, живущий в сером сталинском здании на улице Правды. А потом... Что же со мной случилось с тех самых лет? Была ли после того у меня молодость, беззаботная и розовая, как должно быть в 20? Нет, я уже никогда не была молодой. Только притворялась. Носила маску жизнерадостной девушки. А всего-то - пара статей в прессе любимой Родины.

"Оттепель" и 70-е приучили меня читать "Театр", "Искусство кино" и другие толстые журналы. И в 96-м, встретившись после репетиции со "скандальным" журналистом "Комсомолки", я открыла свое восторженное, как говорил Бернес, "хавало". Начинаю с подъемом о наболевшем, о том, что меня наполняет, и вижу холодный отсутствующий взгляд. Так куда же я? Зачем? И что мы здесь делаем?

- Скажите, - перебивает он, - а что за человек Кобзон?

"Аргентина - Ямайка 5:0". 5:0 в его пользу. Это, наверное, и есть скандальность: ты знакомишься с человеком, а он -- вместо своего имени: "Скажите, у вас ночью был оргазм?" И, глядя на окаменевшую меня:

- О! Кобзон говорил, что у вас будет именно такое лицо при упоминании о нем. Вы так откровенны в своей книге, почему же в интервью... А ведь у вас тогда были тяжелые времена.

Спасибо, акулы!

И задел то, что, как ни засыпай землей, как ни топчи ногами, прорастет травинкой сквозь асфальт. Годы ненужности, безденежья, боли. И безработицы. Это страшное слово теперь известно многим, а в советские времена все были обеспечены работой (кроме киноактеров!) - и мне в "Аплодисментах" посоветовали заменить "безработицу" на "безролье". А это ох как не одно и то же...

- Слушай, а не пошел бы ты на ...!

У меня к тому времени появилась защита: Сергей Михайлович попросил у журналиста диктофончик, вынул пленку.

- Вы что? Да вы знаете, кто я!?

Он шел за нами до самой машины, выкрикивая свою фамилию. Вот, Люсичка, как надо себя преподносить! А то:

- Как вас объявить, Людмила Марковна?

- Как хотите, только без званий. Лучше всего - "У нас в гостях..."

Дура! Надо все звания. Все регалии! Но почему-то навсегда въелось: "Поет Марк Бернес" и - гром оваций... "Комсомольская правда", извинившись за "крутого и скандального", прислала новую журналистку.

Отступление: Вот тут, дорогие читатели и придется прервать песню. Ненадолго. Но - принципиально. Андрей человек интеллигентный, сдержанный и совестливый. Даже если и спросил он про Кобзона, то никак не ожидал, что собеседница его осыпет матом. Ну ладно, примадонны нервны, ясен перец, но зачем же выдумывать, что он "бежал и выкрикивал свою фамилию"? Впрочем, какие могут быть придирки? Гурченко же не написала, кто это. Может, это собирательный образ. И может, кто-то другой и бежал, и выкрикивал. Но нам обидно именно за нашего Андрея.
Приятная женщина, корректные вопросы... Я растаяла, потеряла бдительность. И снова - бах: "А вот ваш второй муж, Кобзон..." Ну что, думаю, может, для начала исправить порядковый номер? Сказать, что если бы он сам не озвучил наше "знакомство", я бы словом не обмолвилась об одной из самых жутких своих ошибок? От него надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но мне тогда казалось, я его "перестрою". Какая наивность. Что я помню? Цветы, духи, натиск. Бесконечные застолья после концертов, тосты и славословия ему. Рядом представители обкома или райкома, западная или отечественная кинозвезда. Не я. Я тогда была прочно в "бывших".

Общего дома, хозяйства у нас не было: я на Маяковской, Кобзон на проспекте Мира... Прошло время. Всюду пошли разговоры о том, какая я хорошая. Нужна реклама? Все потихоньку "оттуда" переползает к нам. Чтобы о тебе говорили, надо с шумом уйти со сцены (и появляться на ТВ еще чаще), соседствовать с яркой фамилией ("У нее характер непростой", "Двум звездам не ужиться вместе..."). А мне-то запомнилось, что три года после этого я не могла себе представить рядом ни одного человека. Одной, только одной. Боже сохрани. Никогда. Ни за что. Нет, нет. Я тогда многое поняла про себя. Если моя подсознательная энергия переполнена агрессией, если нет в ней следов любви и счастья перед встречей со зрителями -- мне конец. А диктофоны пишут... На гастролях то ли в Омске, то ли в Новосибирске ко мне в гримуборную зашел молодой человек с перевязанной косой на затылке.

- Значит, так. Я телережиссер. Недавно получил приз ТЭФИ. Мне нужна интересная передача. Но не о профессии. Просто о личном, об интимном. А то тут я делал программу с Костей Райкиным, так он все время говорил о работе в своем театре! Я сказала гостю, что, может быть, эта передача с грандиозным актером была его самой большой удачей. В глазах напротив появились искры нескрываемой насмешки... Что ж, вы меня многому научили, уважаемые акулы пера. Я сделала вывод: лучше самой отвечать на вопросы - в письменном виде. А наилучший способ общения - прямой эфир. На ТВ можно одним взглядом передать истинное отношение к предмету разговора.

Снова плакать, рыдать, умирать?

Что меня спасало? Дом! Я знала, что вот доберусь до гостиничного номера, и тут же, еще с порога, телефон - папин звонок: "Здравствуй, дочурочка, богинька моя!"

А слово "брак" у меня стало ассоциироваться с браком пленки. Это значит переснимать - опять плакать, рыдать, умирать. Ужас! Я уходила из браков. Но в жизни в первые месяцы влюбленности, притирки, открытия друг друга разве думаешь о "браке". Это потом... Еще спасала работа. Долго жданная. А вечером - такая мука, такое вытье. Три года я жила одна, бросалась на все эпизоды, ролишки и концерты. Когда в 73-м умер папа, Бог послал мне, чтобы я совсем не тронулась, милого человека Костю.

- Извините. Я по поводу записи "Иисус Христос - суперзвезда", вы брали послушать. Но у вас, оказывается, девятый день со смерти отца. Я знаю, что это такое. У меня недавно бабушка умерла. Я позвоню позже. Извините еще раз.
Какой приятный молодой человек. А мне ведь уважение и внимание, больше ничего не надо. Внутри все крыто-перекрыто ("Уком закрыт. Все ушли на фронт"). Слов о любви я уже никогда не провозглашала, они кончились вместе с исчезновением из моей жизни Машиного отца. И сейчас я долго не верила, что человек может быть вот таким идеальным и любящим. Но шли дни, недели, месяцы, годы, в конце концов. "Ты ко мне относишься так, как я об этом мечтала всю жизнь. О наконец-то за все мои нескладности пришел покой".

Когда на съемках детского фильма "Мама" клоун Олег Попов упал мне на ногу и размозжил кость на 19 осколков, Костя проявил столько внимания и заботы. Мне завидовали. Мы летали 17 лет - по городам, по гостиницам, по нотам, по сценам, по Америке, по Израилю. Пианист - 7 рублей 50 копеек за концерт, звезда - 32.50. Приходили за кулисы поклонники со взрослыми детьми и внуками: "Ой, мы вас так любим. Мы еще подростками смотрели вашу картину про пять минут"... А рядом со мной молодой муж, и я - хоть умри - должна быть веселой, молодой и с тонкой талией. Костя понимал, что я патологически боюсь повторения долгих лет безработицы.

После перестройки платить стали больше, и ничего было непонятно с этой свободой, куда она выльется и сколько продлится. Потому по три концерта в день! Приплюсовав мой заработок за главную роль в "Старых стенах" и за большие роли в "Открытой книге" и "Детях Ванюшина", мы купили "Жигули". В кармане осталось 3 рубля, и надо было опять зарабатывать на жизнь. Могла ли я тогда знать, что тихий, вежливый Костя превратится в агрессивного, злого и мстительного. Когда это началось? "Не всю же жизнь мне быть пианистом", "Да если бы не я, ты бы ничего не добилась"... Костя оживился, он получил свое время, "Не хлебом единым" кончилось. То он хотел открыть свою студию звукозаписи -- нужно мое имя. То давай ему двойное гражданство -- я здесь, он в Израиле. В Америке летом 91-го он все забегал в магазины игрушек. Для совсем маленьких детей. А Машины Марик и Леночка уже вышли из младшего возраста... И наконец признание: "Я живу с женщиной с ребенком".

А в глазах ужас, смешанный с глубоким тайным и вдруг вырвавшимся наружу победным превосходством, -- ну как мы вас, звезд?! Мои мысли, видения, лица -- все превратилось в груду кирпичей, которая еще недавно была красивым домом. О, сколько разбитых домов видела я во время войны. Но ЭТА война разрушает самое важное -- веру в человеческую искренность и верность. "Заботясь" обо мне, Костя вежливо отвадил от меня многих. "Ее нет дома", "Она занята", "Она не сможет". Странные вещи происходили с мамой. Оказывается, в мое отсутствие она подтачивала Костю: "Я всю жизнь прожила с человеком старше себя. Это очень трудно. У вас еще есть шанс..." После моих книг "добрые" люди дули ей в уши: "Что это Люся так превозносит отца? А что же ты, Леля, не давай себя в обиду!" Она люто возненавидела папу и ушла жить к Маше.

Распрастри глаза ширей

В преддверии 1992-го я повисла в воздухе. Иногда, по вечерам, очень хотелось любить. Просто все тело ломилось, тосковало. Уже не 25 и не 35, раз родилась в год ударного стахановского движения. Опять начинать? В 1962-м был тяжелый разрыв с Машиным отцом. Долго я не могла оправиться. Мне казалось, что мы - на всю жизнь, а как же иначе? И вот ровно через 30 лет такой же разрыв. Все слова и признания оказались замечательным Пшиком. 17 лет пшика! И поплакать негде, вся на виду... Теперь мне самой нужно звонить, договариваться, платить, устраиваться... Воздушной волной прибило на Цветной бульвар. И, захлебываясь, я рассказала Никулину, как ездила по Москве, вопя за рулем недобитым животным. Ю.В. долго молчал.

- Если я скажу, что никто не стоит вот этой твоей... растерянности, ты сейчас и не поймешь. Потом, потом... Время, работа.

Когда я появилась на его юбилее одна, Нина Рязанова присела в пустое кресло рядом: "Где Костя?" Услышав "Мы разошлись", она так побледнела. Это был удар для всех, кто нас знал. А тут Эльдар в программе "Восемь девок - один я" вопрос в лоб. Завтра, значит, об этом будут знать все, кто смотрит ТВ. "Ну что тут говорить? Такая, понимаете ли, дорогие телезрители, банальная история. Разошлись, с кем не бывает..." И напеваю Вертинского: "Я сегодня смеюсь над собою..." Ну и рождайтесь, сплетни!

В 97-м Ю.В. позвонил мне из больницы:

- Молись за меня 5 августа. Ты верная и настоящая. Я тебя за это люблю. Пока.
Конечно, пока. Ни за что не "прощайте". Я на всю жизнь знаю, что такое великий человек. Ты прав, надо все сначала. Самой, без папы Марка и папы Ю.В. Я помню все ваши советы. И "Потом, потом. Время, работа...", и "Хорошега человека судьба пожметь-пожметь да и отпустить..." Я добра и доверчива, пока встречаю в ответ то же самое. Но беда, если меня предадут. Тут хоть меня удави, но прикидываться, что ничего не было, да ни за что на свете. Пусть без работы, без денег, без теплого места - нет, нет и нет! Нет объекта для меня на земном шаре. В спине нож. Рана не рубцуется. Кровь не свертывается...

Да ладно, ничего мне не нужно, кроме душного павильона, боевой команды "Мотор!" и замечательного состояния блаженства, когда получается. "Ну, распрями плечи, моя клюкувка, распрасти глаза ширей, уперед!" Появилась у меня задумка - спеть песни, ставшие мне особо близкими именно в годы моей расстроившейся жизни. Сопровождая их монологами о любви, о профессии, о судьбе. Оставалось найти частных лиц, которых заинтересовала бы эта мысль.

- Знаете, я буду это делать. Сейчас уезжаю, а вернусь - дам знать.

Боже мой, все "Як закон". Очередной "обещатель". Но вот:

- Я приехал. Будем снимать. Режиссер Федор Бондарчук, художник Борис Краснов, костюмы - Валентин Юдашкин.
Сергей Сенин собрал ударную группу! И годы мои с горки - бух! Он странный человек. Полная противоположность тому, с чем я так, казалось бы, счастливо прожила треть жизни. Там прекраснодушные разговоры, здесь чаще молчание. Там поддакивание, здесь редкое "да, супер". Никаких сорок раз в день признаний в любви.

Страшно жить-жить в тропиках и - враз оказаться на Северном полюсе. Долго Сергей Михайлович меня провожал и уезжал к себе. О, со мной было трудно, да просто невозможно. Подозрительность. Подозрительность в кубе. Это не каждый выдержит. Но как же я нуждалась в понимании, диалоге. До боли в груди хотелось положить голову на мужское плечо. Самой, без просьб и принуждений.

Сергей Михайлович был так похож на папу. Только что в доме все летело, содрогалось, взрывалось - а сейчас папа сидит на груде разбитой посуды и плачет. Особенно мы сблизились в больнице. Все мои болезни я заработала, как говорил папа, Честь по чести, в профессии, вера в которую крепче самой страстной любви, сильнее религии. После перелома организм разладился: общие наркозы, боли, костыли.

А еще холециститы с колитами, мелкие травмы, упавший в полуметре из-под купола цирка мешок... Теперь вот мучительный гайморит. Нянечек не хватало, у меня по очереди дежурили Сергей и подруга Люба из Харькова. Приходила Маша - добрая, как в былые времена (позже Любочка призналась, что мою дочь больше всего интересовало, расписаны ли мы с Сениным и кому достанется квартира после моей... ну ясно). 12 ноября на звонок "Когда приедете поздравить маму с днем рождения?" она ответила:

- Мне некогда ходить по больницам. У меня на руках и стар и млад.
 
Держать удар

Это жестоко, но, может быть, следует хоть раз побалансировать между жизнью и смертью, чтобы увидеть все как есть: и что ты такое, и кто окружает тебя. Моя Маша никогда не кичилась известностью своей мамы. Росла незлобивой и независтливой, окончила медучилище. Когда она вышла замуж за одноклассника, я думала: вот скромный парень, не будет упрекать мою дочь, что преподнес ей машины, роскошь и деньги. А Маша стала суше, деловитее. Началась атака. Квартиру нам большую. Квартиру, квартиру. Все остальное, по мнению зятя, -- подачки.

Я не могла ему объяснить, что нет у меня дара заводить знакомства с нужными людьми. Что зарубежные фестивальные гости и корреспонденты приходили в мою двухкомнатную. Чтобы предупредить недоумение (это звезда?!), я принимала всех на ковре. Говорю, у нас обычай такой. А теперь пришлось встать на учет на Старой площади. В доме обстановка сразу потеплела... За Машу, которую подняли без отца, за ее детишек, я могла бы закрыть амбразуру с самой страшной ракетной установкой. А у зятя появились "отношения на стороне". До меня доходило: "Кому она нужна с двумя детьми?" Это тоже надо пережить.
Конец моей книги "Аплодисменты" счастливый: у меня родился внук. Марк, Маричек, Маркуша. Когда произносишь это имя, внутри разливается особое родственное счастье. Слов для объяснения нет. Счастье разливается и все. Сережа его называл Марчелло -- у них была несентиментальная мужская дружба. Саша в семью вернулся, и они захотели воспитывать детей по-своему: платные колледжи, учеба в Англии. Какое-то странное было соревнование зятя со мной.

Вы известная артистка, но и мы не лыком шиты... А в декабре 98-го умер наш Маричек. От передозировки наркотика. В 16 лет... Рухнула моя радость. Больше мне терять нечего. Вхожу, не оглядываясь, в подъезд. Могут подстрелить из-за угла и чем-нибудь жахнуть по голове. Все равно! Папы нет уже 28 лет, Марика нет три года. Они, мои два любимейших на свете Марка, лежат теперь на одном кладбище. И мама Леля... После смерти Марика она сломалась, жизнь стала бессмысленной. В последние дни в больнице она не могла говорить, только целовала руки Сереже и мне.

С ним у нас - сквозь все превратности, разницу в возрасте, его интровертность и мою экстарвертность, сквозь недоуменные взгляды, поздравления и кислые усмешки: эх, мол, неизвестно, что у них завтра будет, -- сложилась семья и пробилась идея "Грустной пластинки". Наш друг, сибиряк Саша Адливанкин, рассказывал: "За день вымотаюсь на работе, эх, думаю, сейчас сорвусь на жене, на детях. А слушаю ваш диск и понимаю, не пойду я такой к семье. Заехал в магазин, жене цветы купил, детям кока-колу -- они любят. Получилось, праздник им сделал"...

В 1979 году я увидела на Бродвее первый мюзикл. Шла из театра и тихо плакала сама себе. Потому что жизнь моя для этого жанра прошла. А ведь именно за этим я ехала из Харькова в Москву, о драматических ролях вовсе не мечтала. Но время само вытолкнуло меня в театр. Только бы не дать слабину. Только бы не побояться ввязаться в битву. Ведь, испугавшись, я стану негодной артисткой. Все, что получилось, все, чего я добилась в этой жизни, я добилась, сражаясь. Вперед! Открывайте занавес!

Стоп, Люся!
Но иногда я приказываю себе: остановись! Стоп. Раз нет прежнего неистовства, безумства и прекрасной глупости -- стоп, Люся! Дай отстояться чувствам, ощущениям, а потом, потихоньку, все выстраивай заново. Почему-то я долго не беспокоилась о встрече с возрастным моментом, не готовилась к этому неизбежному. Хотя выгляди ты хоть на 35, а мозги, организм, прожитая жизнь? Куда это денешь? А еще я спрашиваю себя: если бы я знала, бегая по харьковским улицам, какая борьба меня ждет -- изматывающая, где бьют ниже пояса, подставляют подножку, улыбаются ненавидя, -- бросила бы я отчий дом? Кинулась бы в этот водоворот? Да! Я бросила бы отчий дом и кинулась в водоворот, не боясь сломать себе голову и переломать ноги. А иначе что такое актриса? Но как же нужно было мне в начале пути прочесть нечто подобное тому, что вы сейчас читаете, уважаемые зрители.

Ведь ни разу ни в чьих-либо воспоминаниях, ни в кино, ни в газетах, ни на лекциях во ВГИКе никто не озвучил истинную повседневную жизнь артиста. Было светлое будущее, благоухали цветы, раздавались несмолкаемые аплодисменты. И казалось, что актером всегда владела лишь великолепная усталость. Съемки, спектакли, поклонники. И безбрежные возможности купить себе "что хошь". Храню одно письмо из лагеря:

"Людочка! Я бугор, меня все уважают и боятся. Недавно в библиотеке увидел Ваш портрет на обложке. На шейке у вас фуфло, а вот в ушках вещица стоящая. Я в этом разбираюсь - за это и получил свое. Решил, как выйду, первой очищу Вас. А тут завезли к нам "Вокзал для двоих". Смотрел два сеанса подряд, ночь не спал, думал о Вас. Кровью, кровью и потом зарабатываете себе на жизнь. И вот что я решил - живите спокойно. И всем своим наказал, чтоб порог Вашего дома не переступали. Уважающий Вас и Ваш труд Леонид".
Как прожить, чтобы не исчезнуть в густом тумане будней? Я не знаю. Учусь. Все еще учусь. Вот недавно проснулась и сразу вскочила. Не терпится -- в подкорке души, в серых клетках мозга уже звучит мелодия, выкручиваются руки и ноги... Вот они уже все собрались и стучатся. И просят облечь их в "образ". Да, да, да! Облечь их в образ ушедшего века. Есть! Знаю! Поехали! "Прощай, Двадцатый..." Хорошее название.